Бурный финиш - Страница 67

Я стал медленно набирать высоту. Пять, шесть, семь, восемь тысяч. Это нормально. Альпы в самых высоких точках достигали двенадцати тысяч футов, а Апеннины гораздо ниже. Впрочем, они могут быть выше, чем мне кажется. Я набрал высоту десять тысяч футов. На этой высоте я не имел права находиться. Еще немного — и я пересеку основную авиатрассу на Рим. Причем без огней и без опознавательных знаков. Я снова включил навигационные огни и маяк. Конечно, этого недостаточно, чтобы предотвратить столкновение с реактивным самолетом, но так все же лучше, чем вовсе без огней.

Грохот двигателей утомлял и без того усталое сознание. Я протянул руку к наушникам Патрика и надел их. Шум заметно уменьшился. Я не сомневался, что Ярдман вывел радио из строя задолго до того, как попросил Патрика изменить курс. Я повертел ручки настройки и убедился, что не ошибся. Эфир молчал. Оставалась слабая надежда, что Ярдман не повредил ВОР — сверхвысокочастотный диапазон, с помощью которого самолет движется от одного радиомаяка к другому. Эта система работала независимо от двусторонней радиосвязи «земля — воздух». Она могла пригодиться ему для поиска аэродрома, но и она была отключена.

Время, подумал я и взглянул на часы. Половина двенадцатого. Если бы часы показывали половину десятого, я бы отнесся к этому столь же спокойно. Время, измеряемое в часах и минутах, остановилось для меня в пустынном миланском переулке. Я попытался встряхнуться. Итак, половина двенадцатого. Это очень важная, незаменимая информация. Без радио и карт только время и компас решали мою судьбу. Как и другие летчики, я привык пользоваться всеми имеющимися приборами и приспособлениями и соблюдать все правила и инструкции. Но теперь было самое время осваивать методы пилотов, летавших на заре авиации.

Если я начал полет пятнадцать минут назад и взлетел на Северной равнине и если я хотя бы приблизительно вспомню — до сотни миль — ширину Италии, то я пойму, когда окажусь над Средиземным морем. Тем временем внизу то и дело попадались отдельные огоньки и маленькие скопища огоньков, обозначавшие города. Но я не видел хорошо освещенных аэропортов с широкими посадочными полосами. На «Сессне» лететь проще, с горечью думал я. Рано или поздно я бы нашел радиосвязь с землей. Международный язык летчиков — английский. Это же просто мечта. Мне бы объяснили, где я нахожусь, дали курс, указали, где сесть.

Но если бы я взял «Сессну», мне бы пришлось оставить «ДС-4». Вначале я думал, не подложить ли под него несколько канистр с бензином и не чиркнуть ли спичкой. Но живая часть груза заставила меня отказаться от этой мысли. Ярдман и глазом не моргнув убил троих летчиков, но я не мог решиться пожертвовать четырьмя кобылами. А выгрузить их я тоже не мог — нужен был трап-настил. Я бы мог, конечно, потратив некоторое время, вывести из строя двигатели «ДС-4», но через некоторое время их могли бы починить. Тем более времени у меня не было. Если бы я стал этим заниматься, то не успел бы улететь до появления Ярдмана. Я мог бы захватить с собой Раус-Уилера и на «Сессне», и фирме Ярдмана пришел бы конец. Но этого мне было мало. Я хотел сразу все. Меня распирала алчность, как Билли, и, подобно ему, я мог поперхнуться слишком большим куском.

Все эти бесполезные мысли непрестанно крутились в голове, и от них не было никакого толку. Я снова вытер лицо рукавом свитера. Теперь я понял, почему Патрик всегда сидел в кабине без пиджака, даже зимой.

Италия не может быть шире Англии. То есть сто двадцать — сто сорок морских миль. Может, чуть пошире. Я не заметил время взлета. Напрасно. Если я хочу выжить, я должен быть более сосредоточенным. Сто сорок, ну сто шестьдесят миль при скорости в двести двадцать узлов означают, что мне понадобится минут сорок пять, чтобы пересечь Италию. Если бы у меня хватило ума посмотреть на часы раньше, я бы точнее вычислил, где нахожусь.

Огоньки внизу стали попадаться все реже и реже, затем вовсе исчезли. Для моря рановато. Скорее всего, это горы. Вскоре я еще раз взглянул на часы. Полночь. И по-прежнему внизу чернота. Неужели Апеннины такие широкие? Но если я начну снижаться, я могу врезаться в них...

Прошло еще пять минут. Я не менял высоты. Боль от ожогов усиливалась. Пятизвездочная неприятность.

По-прежнему никаких огней. Ничего не понимаю. Апеннины не настолько обширны. Плохо мое дело. Надо снизиться и попытаться понять, что внизу. Семь, шесть, пять, четыре тысячи футов. На четырех я перевел самолет горизонтальный полет. Внизу по-прежнему было черным-черно.

В гору я не врезался, но чувствовал себя заблудшей душой в чистилище. Чувство не из самых приятных.

Когда же наконец я увидел огни, тревога лишь усилилась. На часах было четверть первого ночи. Я пролетел более двухсот миль. Не может быть, что я все еще над Италией. Она не настолько широка. По крайней мере, в моем представлении она уже. Огоньки выстроились в длинную вереницу. Я слишком хорошо знал, что это такое. Но это же невероятно! Выходит, я приближаюсь к Италии с моря?

Меня охватило чувство нереальности происходящего, словно глобус повернулся так, что все на нем перемешалось и все знакомое стало вдруг незнакомым. Где я? И как оказался там, где есть? На каком я вообще свете?

Не могу же я лететь все время наугад на юго-запад. У берега должны быть свои характерные очертания. Я повернул севернее, руководствуясь исключительно инстинктом, и полетел параллельно береговым огням. Море внизу было черным, но земля казалась еще чернее. Они соединились, как черное дерево с углем, разница была лишь в оттенках, в различии фактур, когда одна черная масса переходит в другую.